Неточные совпадения
Выйду сейчас, пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу большой куст, весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть, и миллионы брызг обдадут всю голову…» Он отошел от
окна, запер его, зажег
свечу, натянул на себя жилетку, пальто, надел шляпу и вышел со
свечой в коридор, чтоб отыскать где-нибудь спавшего в каморке между всяким хламом и свечными огарками оборванца, расплатиться с ним
за нумер и выйти из гостиницы.
Он хорошо помнил опыт Москвы пятого года и не выходил на улицу в день 27 февраля. Один, в нетопленой комнате, освещенной жалким огоньком огарка стеариновой
свечи, он стоял у
окна и смотрел во тьму позднего вечера, она в двух местах зловеще, докрасна раскалена была заревами пожаров и как будто плавилась, зарева росли, растекались, угрожая раскалить весь воздух над городом. Где-то далеко не торопясь вползали вверх разноцветные огненные шарики ракет и так же медленно опускались
за крыши домов.
Вспоминая все это, Самгин медленно шагал по комнате и неистово курил. В
окна ярко
светила луна, на улице таяло, по проволоке телеграфа скользили, в равном расстоянии одна от другой, крупные, золотистые капли и, доскользнув до какой-то незаметной точки, срывались, падали. Самгин долго, бессмысленно следил
за ними, насчитал сорок семь капель и упрекнул кого-то...
«Сейчас начнет говорить», — подумал Самгин, но тут явился проводник, зажег
свечу,
за окном стало темно, загремела жесть, должно быть, кто-то уронил чайник. Потом в вагоне стало тише, и еще более четко зазвучал сверлящий голосок доцента...
Сквозь занавесь
окна светило солнце, в комнате свежо,
за окном, должно быть, сверкает первый зимний день, ночью, должно быть, выпал снег. Вставать не хотелось. В соседней комнате мягко топала Агафья. Клим Иванович Самгин крикнул...
Ася вдруг опустила голову, так что кудри ей на глаза упали, замолкла и вздохнула, а потом сказала нам, что хочет спать, и ушла в дом; я, однако, видел, как она, не зажигая
свечи, долго стояла
за нераскрытым
окном.
Теперь вообразите себе мою небольшую комнатку, печальный зимний вечер,
окна замерзли, и с них течет вода по веревочке, две сальные
свечи на столе и наш tête-à-tête. [разговор наедине (фр.).] Далес на сцене еще говорил довольно естественно, но
за уроком считал своей обязанностью наиболее удаляться от натуры в своей декламации. Он читал Расина как-то нараспев и делал тот пробор, который англичане носят на затылке, на цезуре каждого стиха, так что он выходил похожим на надломленную трость.
Присевши на сук, возле самого
окна, уцепился он рукою
за дерево и глядит: в комнате и
свечи нет, а
светит.
В другой комнате на полу горела
свеча, слышалось дыхание спавших братьев и сестры, а
за окном вздыхал ветер…
Вот, на повороте аллеи, весь дом вдруг глянул на него своим темным фасом; в двух только
окнах наверху мерцал свет: у Лизы горела
свеча за белым занавесом, да у Марфы Тимофеевны в спальне перед образом теплилась красным огоньком лампадка, отражаясь ровным сиянием на золоте оклада; внизу дверь на балкон широко зевала, раскрытая настежь.
Солдатик пошел на цыпочках, освещая сальною свечкою длиннейшую комнату, в
окна которой
светил огонь из противоположного флигеля.
За первою комнатою начиналась вторая, немного меньшая; потом третья, еще меньшая и, наконец, опять большая, в которой были растянуты длинные ширмы, оклеенные обойною бумагою.
В маленьком домике Клеопатры Петровны
окна были выставлены и горели большие местные
свечи. Войдя в зальцо, Вихров увидел, что на большом столе лежала Клеопатра Петровна; она была в белом кисейном платье и с цветами на голове. Сама с закрытыми глазами, бледная и сухая, как бы сделанная из кости. Вид этот показался ему ужасен. Пользуясь тем, что в зале никого не было, он подошел, взял ее
за руку, которая едва послушалась его.
Сквозь раскрытое
окно галереи грянули первые раскаты увертюры из «Жизни
за царя», и в такт им заколебались вверх и вниз языки
свечей.
Сени и лестницу я прошел, еще не проснувшись хорошенько, но в передней замок двери, задвижка, косая половица, ларь, старый подсвечник, закапанный салом по-старому, тени от кривой, холодной, только что зажженной светильни сальной
свечи, всегда пыльное, не выставлявшееся двойное
окно,
за которым, как я помнил, росла рябина, — все это так было знакомо, так полно воспоминаний, так дружно между собой, как будто соединено одной мыслью, что я вдруг почувствовал на себе ласку этого милого старого дома.
—
За что же вы так ругаетесь? Подождите, надобно
засветить; вы вот стекло выбили… Кто по ночам так ругается? Вот! — протянул он из
окна бумажку.
— Сигарку, вечером, у
окна… месяц
светил… после беседки… в Скворешниках? Помнишь ли, помнишь ли, — вскочила она с места, схватив
за оба угла его подушку и потрясая ее вместе с его головой. — Помнишь ли, пустой, пустой, бесславный, малодушный, вечно, вечно пустой человек! — шипела она своим яростным шепотом, удерживаясь от крику. Наконец бросила его и упала на стул, закрыв руками лицо. — Довольно! — отрезала она, выпрямившись. — Двадцать лет прошло, не воротишь; дура и я.
За чаем они все трое почти не разговаривали. На улице
светило солнце, по тротуару шлёпали босые ноги ребятишек, мимо
окон проходили продавцы овощей.
Прошло часа два. Наталья собралась с духом, встала, отерла глаза,
засветила свечку, сожгла на ее пламени письмо Рудина до конца и пепел выкинула
за окно. Потом она раскрыла наудачу Пушкина и прочла первые попавшиеся ей строки (она часто загадывала так по нем). Вот что ей вышло...
Я иду
за своей женой, слушаю, что она говорит мне, и ничего не понимаю от волнения. По ступеням лестницы прыгают светлые пятна от ее
свечи, дрожат наши длинные тени, ноги мои путаются в полах халата, я задыхаюсь, и мне кажется, что
за мной что-то гонится и хочет схватить меня
за спину. «Сейчас умру здесь, на этой лестнице, — думаю я. — Сейчас…» Но вот миновали лестницу, темный коридор с итальянским
окном и входим в комнату Лизы. Она сидит на постели в одной сорочке, свесив босые ноги, и стонет.
Иногда он говорил час и два, всё спрашивая: слушают ли дети? Сидит на печи, свеся ноги, разбирая пальцами колечки бороды, и не торопясь куёт звено
за звеном цепи слов. В большой, чистой кухне тёплая темнота,
за окном посвистывает вьюга, шёлково гладит стекло, или трещит в синем холоде мороз. Пётр, сидя у стола перед сальной
свечою, шуршит бумагами, негромко щёлкает косточками счёт, Алексей помогает ему, Никита искусно плетёт корзины из прутьев.
Проснулся он уже поздно.
Свеча совсем почти догорела, дымилась и готова была тотчас совершенно потухнуть. Господин Голядкин вскочил, встрепенулся и вспомнил все, решительно все.
За перегородкой раздавался густой храп Петрушки. Господин Голядкин бросился к
окну — нигде ни огонька. Отворил форточку — тихо; город словно вымер, спит. Стало быть, часа два или три; так и есть: часы
за перегородкой понатужились и пробили два. Господин Голядкин бросился
за перегородку.
Я очень храбро и решительно посылал Фустова к Ратчам, но когда сам я к ним отправился часов в двенадцать (Фустов ни
за что не согласился идти со мною и только просил меня отдать ему подробный отчет во всем), когда из-за поворота переулка издали глянул на меня их дом с желтоватым пятном пригробной
свечи в одном из
окон, несказанный страх стеснил мое дыхание, я бы охотно вернулся назад…
Он увел ее в маленькую дверь
за шкафом книг, взяв лампу со стола. Я долго сидел один, ни о чем не думая, слушая его тихий, сиповатый голос. Мохнатые лапы шаркали по стеклам
окна. В луже растаявшего снега робко отражалось пламя
свечи. Комната была тесно заставлена вещами, теплый странный запах наполнял ее, усыпляя мысль.
А сам, признаться, тоже задумался. Притомились мы, идем — дремлем; бродяге это в привычку на ходу спать. И чуть маленько забудусь, сейчас казарма и приснится. Месяц будто
светит и стенка на свету поблескивает, а
за решетчатыми
окнами — нары, а на нарах арестантики спят рядами. А потом приснится, и сам будто лежу, потягиваюсь… Потянусь — и сна не бывало…
Я дал ему папиросу и вышел на крыльцо. Из-за лесу подымалось уже солнце. С «Камня» над логом снимались ночные туманы и плыли на запад, задевая
за верхушки елей и кедров. На траве сверкала роса, а в ближайшее
окно виднелись желтые огоньки восковых
свечей, поставленных в изголовье мертвого тела.
Сели, смотрим — деревенька наша как парчой и золотом на серой земле вышита. Опускается
за рекой могучее
светило дня, жарко горят перекрытые новой соломой крыши изб, красными огнями сверкают стёкла
окон, расцветилась, разыгралась земля всеми красками осеннего наряда, и ласково-сине над нею бархатное небо. Тихо и свежо. Выступают из леса вечерние тени, косо и бесшумно ложатся на нас и на звонкую землю — сдвинулись мы потеснее, для тепла.
Кузьма Васильевич вслед
за ней переступил порог и очутился в крохотной комнатке без
окон, обитой по стенам и по полу толстыми коврами из верблюжьей шерсти. Сильный запах мускуса так и обдал его. Две желтые восковые
свечи горели на круглом столике перед низким турецким диванчиком. В углу стояла кроватка под кисейным пологом с шелковыми полосками, и длинные янтарные четки, с красною кистью на конце, висели близ изголовья.
Я как выслушал его, как был — встал, подошел к
окну,
засветил светильню да и сел работу тачать. Жилетку чиновнику, что под нами жил, переделывал. А у самого так вот и горит, так и ноет в груди. То есть легче б, если б я всем гардеробом печь затопил. Вот и почуял, знать, Емеля, что меня зло схватило
за сердце. Оно, сударь, коли злу человек причастен, так еще издали чует беду, словно перед грозой птица небесная.
— Это непременно пожар! — воскликнул он, бросаясь к завешенным
окнам, и отдернул занавесу: в открытое
окно ярко
светило красное зарево пожара. — И сейчас
за рощей: это горит наша фабрика! Лошадь, скорее мне лошадь!
Висленев схватился
за косяк
окна и не дышал, а когда он пришел в себя, пред ним стояла со
свечой в руках Лариса, в ночном пеньюаре и круглом фламандском чепце на черных кудрях.
Я
за ним не последовал, тем охотнее, что никакой луны не было — и я считал затею Лаптева о прогулке пустою фантазиею, а потому, проводив его, я уснул глубоким и сладким сном, но… вдруг совершенно неожиданно проснулся — точно меня кто в бок толкнул; я открыл глаза: луна
светила в
окно, обливая длинную анфиладу огромных опустелых палат бледным дрожащим светом.
Большой стол был парадно убран и поверх обычной черной клеенки был покрыт белоснежною скатертью. В
окна сквозь зелень кленов весело
светило солнце. Конкордия Сергеевна, вставшая со светом, измученная кухонною суетою и волнениями
за пирог, села
за стол и стала разливать суп.
На круглых часах над дверью мастерской пробило четыре. У бокового
окна работала
за верстаком приятельница Александры Михайловны, Таня Капитанова. Солнце
светило в
окно, Таня непрерывно наклонялась и выпрямлялась. Когда она наклонялась, ее голова с пушистыми золотыми волосами попадала в полосу света и как будто вся вспыхивала сиянием.
Тася вернулась в спальню матери. Комната выходила на балкон, в палисадник. Из широкого итальянского
окна веяло холодом.
Свеча, в низком подсвечнике с белым абажуром, стояла одиноко на овальном столе у ширм красного дерева;
за ними помещалась кровать. Она заглянула
за ширмы.
Фукнули они
за дверь. Один я, как клоп, на одеяле остался. Тоска-скука меня распирает. Спать не хотится, — днем я нахрапелся, аж глаза набрякли. Под
окном почетный караул: друг на дружку два гренадера буркулы лупят, — грудь колесом, усы шваброй. Дежурный поручик на тихих носках взад-вперед перепархивает. Паркет блестит… По всем углам пачками
свечи горят, — чисто, как на панихиде. То ли я царь, то ли скворец в клетке…
Татьяна Петровна схватила
за руку свою спасительницу, подвела к
окну, в которое ярко
светил месяц, и впилась в нее глазами, Через минуту она бросилась на шею этой женщине.
Зажгла она восковую
свечу, поклоны стала класть, душой воспарила, а ухом все прислушивается, не будет ли еще чего. А ветер скрозь решетку в темные глаза дышит, гордую грудь целует, — никуда ты от него не укроешься. Куст-барбарис
за окном ласково об стенку скребется, звезды любовную подсказку насылают, фонтан монастырский звенит-уговаривает, ночной соловей сладкое кружево вьет… Со всех сторон ее черт оплел, — хочь молись, хочь не молись.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в
окно видела, что какой-то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная
свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другою
свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже,
за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой-то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что-то.
— Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой! как я боюсь
за него и
за себя, и
за всё мне страшно… — заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили
свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие
окна.
Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконою Божией Матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик Божией Матери, освещенный и
свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из
окна, слушала звуки службы,
за которыми она старалась следить, понимая их.
Ширяев большими шагами расхаживал по зале. В раскрытые
окна тянуло все тем же широким, сухим запахом спелой ржи. Месяц
светил сквозь липы,
за ними чувствовался вольный, далекий простор. Доктор, сгорбившись, пил крепкий, как темное пиво, чай, непрерывно курил и затушивал папиросы в блюдечке. От окурков на блюдечке стояла коричневая слякоть. Загорелое лицо доктора было темно, как будто от табачной копоти. И так весь он казался чуждым широкому простору, который тянулся
за окнами…